ДВА СВИДРИГАЙЛОВА

                          

                                                 Юлий Халфин     Два Свидригайлова

Достоевский однажды невольно сыграл недобрую шутку с писателем Глебом Успенским. Успенский, присутствовавший на пушкинском празднике, написал восторженную статью о речи Достоевского. Однако, прочитав ту же речь напечатанной, Успенский написал вторую статью, опровергающую первую. Но речь была одна. Просто нормальный человек с его естественным монологическим мышлением стал жертвой диалогического мышления Достоевского. Вовсе того не желая, автор в двух статьях великолепно показал pro et contra, за и против мысли Достоевского.   Подобный казус произошёл с Юрием Лукиным.
Анализ поэтики Достоевского, осуществлённый Бахтиным, преобразил литературоведческое мышление. Если мы анализируем сегодня роман Достоевского, не учитывая его многоголосую полифоническую структуру, не видя не имеющих себе подобия взаимоотношений между героями, между автором и героями, не учитывая положения идеи в полифонической структуре и пр. и пр., мы как бы читаем другой роман. Ведь даже наши мыслители Серебряного века сплошь и рядом идеи героев приписывали автору и делали самые разноречивые выводы.


Мысль первых двух предложений статьи Ю.Л. Лукина о том, что Свидригайлов самый определённый герой в романе (загадочен определённостью), представляется спорной.

Мы действительно знаем о ряде преступлений этого героя. Но потом вдруг оказывается, что сведения о нём исходят от немки, которая злая и лживая. Жену он вовсе не убивал, а просто она, обильно пообедав, приняла холодную ванну, и с ней приключился удар. Самое для нас определённое: Свидригайлов преследует Дуню — получает в последнем эпизоде неожиданный оборот. Когда Дуня оказалась в полной власти героя, он её отпускает, совершая до этого ещё один странный поступок: обучает Дуню, как надо правильно обращаться с пистолетом, чтобы его, Свидригайлова, застрелить.

Значит, этому великому экспериментатору надо было лишь убедиться, что истинное добро, истинная нравственность существуют?

Ещё одно его преступление расписал Лужин — источник весьма сомнительный. Реально же в романе Свидригайлов совершает одни благодеяния.

Образы героев Достоевского лишены твёрдого каркаса и единого фундамента. Обычно в романах слово героя “заключено в оправу авторских слов о нём” (Бахтин). Герои очерчены. Их поступки мотивированы их психологией. Нам не может прийти в голову, что добрая Наташа Ростова, суровый Базаров или расчётливый Штольц могли бы взять топор и убить. Но авторское слово Достоевского беспрерывно рассекается его бесконечными pro et contra. Герои не только удваиваются, но и раздваиваются.

Глядя на поступки Раскольникова (сострадание девочке на бульваре, последние гроши, что он отдаёт Мармеладовым, желание жениться на чахоточной), вспоминая его первый сон, мы должны были бы сделать вывод, что герой не только не может убить человека, он не может вынести даже страданий лошади. Но именно он-то и будет убийцей!

Спорно для меня и название статьи Ю.Л. Лукина. Герой взят как определённая и завершённая личность (совсем вне духа писателя представляются мне выражения: “законченный подлец и мерзавец, циник и негодяй”. Герой Достоевского всегда лишь некое допущение мысли: “Вот если б самый добрый и отзывчивый — убил. Вот если б самая чистая, верующая — продалась за деньги”).

В романе совершенно отсутствует Соня, занимающаяся постыдным ремеслом, но есть “Ангел с огненным пером”, есть юродивая, святая, подобная юродивой Сикстинской мадонне (самая грязная подобна той, которая “чистейшей прелести чистейший образец”). Да и нет её, грязной. Есть тихая, робкая девушка…

Злые деяния Свидригайлова все где-то за занавесом. Другие же его дела даны почему-то въяве. Да и личность ли он в романе или лишь тень, двойник, пародия Раскольникова?

Если мы обратимся к природе мифологического мышления (а она вовсе не чужда поэтике Достоевского), то обнаружим привычное для неё представление о метаморфозах. Зевс (оставаясь богом) может являться в виде быка или золотого дождя. Афина, став полководцем Нестором, остаётся Афиной.

У героев Достоевского есть странное свойство: некая часть героя обособляется и начинает жить своей жизнью. Иван Карамазов убеждает чёрта, что того нет. Он есть лишь худшая часть его, Ивана Карамазова. Он даже пытается поймать чёрта на заимствованиях, ибо тот выдаёт за свои его, карамазовские, мысли... Другой двойник, Смердяков, сам уверяет, что он лишь исполнитель воли Ивана.

Свидригайлов является из Раскольникова как продолжение его сна. Более того, уже разглядев его фигуру, костюм, уже услышав его речь, Раскольников говорит: “Быть не может!” — и продолжает предполагать, что это лишь сон.

Свидригайлов — призрак. Он двойник Раскольникова, его чёрт.

Более того, как чёрт в «Братьях Карамазовых», он томится своей призрачной неопределённостью. Карамазовский чёрт мечтал воплотиться в купчиху, дабы не быть лишь призраком. Свидригайлов томится, что он никто. “Верите ли, хотя бы что-нибудь было; ну помещиком быть, ну отцом, ну уланом, фотографом, журналистом…”

В дальнейшем они очень странно встречаются, словно некая магическая сила толкает их друг к другу. Они хотят друг от друга получить нечто “новенькое”.

“Вы Шиллер”, — говорит Свидригайлов (а он очень любит Шиллера). Но он не может понять, как благородные устремления “Шиллера” сопрягаются с топором убийцы. Свидригайлов — пародия и комментарий автора на теорию Раскольникова. Ибо если черту можно переступить один раз, то какая логика убедит, что нельзя этого сделать дважды. А поскольку мир есть зло, а впереди вместо Бога, рая, справедливого суда — тёмная банька с пауками, то почему б не жить в своё удовольствие, пересекая оную черту, когда вздумается.

Читатель может возразить: вы ж доказывали, что Свидригайлов не злодей. Упаси Боже! Я пытался доказать, что нельзя рассматривать героя в качестве некоей определённости. Достоевскому важно не то, был ли, мог ли быть подобный герой. Ему важно “мысль разрешить”.

Если есть вера и Христова любовь (как у Сони), то убить нельзя ни в каком случае. Но если веры нет, то всё дозволено. И с этим вполне совместим тот Раскольников, который говорит Соне, что в Бога он, может быть, и не верит. Тот Раскольников, которого на убийство “чёрт тащил”. И можно быть тем Свидригайловым, который злодей, циник и злая пародия на теоретические домыслы и злодейскую практику Раскольникова.

Но ведь есть другой Раскольников, который твёрдо верует, которому и лошадку жалко, который взволнованно читает вместе с Соней Евангелие. К слову, нет в романе того, будто герой возомнил себя Христом, а Соню — Лазарем. Есть евангельские убийца и блудница, которые склонились над великой книгой. Они жаждут Воскресения. Где-то там, за пределом романа, должна начаться счастливая жизнь. Она дастся не даром. За неё Раскольников готов заплатить подвигом.

А был ли Свидригайлов злодей или он был некий принц Гарун аль Рашид, сеявший злато ради добрых дел? Этот вопрос, как и многие другие, у Достоевского остаётся открытым.

Свидригайлов существует в некоей идее, сопряжённой с идеей Раскольникова. Ведущего героя Достоевского, по Бахтину, мы видим “в идее и через идею, а идею видим через него”. “Если отмыслить от них идею, в которой они живут, то их образ будет полностью разрушен” (курсив мой. — Ю.Х.). Мне думается, что автор статьи, созидая образ на твёрдом психологическом каркасе, не только разрушает образ писателя, но и созидает некий иной образ.
* * *

У любого писателя значение слова зависит от контекста. Но у Достоевского, отмечает Бахтин, вообще нет “заочного предметного слова”. Так, слово “подлец” появляется в романе в устах Раскольникова и обращено героем к себе. “Подлец-человек”, — говорит он. Он корит себя и себе подобных, что страстно хотят жить (хотя лучше не жить, чем терпеть такое существование).

Это суждение тут же отрицается: подлец тот, кто назовёт человека за это “подлецом”.

Значит, первое “подлец” означает желание жить даже на клочке пространства (страстно пережитая автором идея и его лейтмотив). Второе “подлец” означает: грех осудить человека за это желание. Это слово ещё раз употребит и Свидригайлов по отношению к Раскольникову (“…слишком уж жить ему хочется! Насчёт этого пункта этот народ — подлецы”).

Автор статьи говорит: “законченный подлец”, нарушая сразу два достоевских канона: герой всегда незавершён. Слово не может употребляться в чисто объектном значении.
* * *

Ещё вопрос: о противостоянии слов “стыд” и “совесть”. Человека мучит стыд, когда он поступил не по совести. Соню мучит совесть, потому что её семья голодает. Та же самая совесть мучит её, когда она вступает на неправедный путь.

Точно так обстоит дело у Раскольникова. Соня избирает жертвенный путь. Раскольников избирает топор. Стыд нигде здесь совести не противостоит.

По закону поэтики Достоевского герой неопределим. Нарисован не он, а его самосознание. Он определяет себя сам. Определяет часто противоречиво и, кроме того, не может завершить это определение.

Не циник Свидригайлов, а идеальный “князь Христос” (Мышкин) уверяет, что две противоположные мысли приходят в голову одновременно. В «Подростке» говорится о замысле оперы, где песня дьявола должна звучать вместе с гимнами Богу, почти совпадая с ними. Параллельные в неэвклидовом мире Достоевского должны соединиться. Нам нужно примириться с двумя Раскольниковыми, двумя Сонями… двумя Свидригайловыми.

Излагая эти мысли, я ощущаю себя в роли Макара Девушкина, который рассердился на Гоголя за то, что его герой определён и якобы объективно очерчен. Кроме самого человека, никто у Достоевского не имеет права вынести о нём суждение.

Представляется, что в своей статье Ю.Л. Лукин жёстко монологичен. Герой у него в статье каждый миг есть нечто определённое, и потому происходят беспрерывные сотрясения на ухабах pro et contra Достоевского. Создав герою прочный психологический каркас, автор беспрерывно противоречит себе.

Нравственное чувство у героя вытравлено. Совести у него вовсе нет. Неожиданно оказывается, что сердечное чувство выплёскивает его совесть.

Про добрые дела героя говорится, что его альтруизм “глумливый или равнодушный”. Когда и как в герое зародилось сердечное чувство?

Герой “губит себя окончательно”, “возрождаться нечему”. Души нет (она истлела). Но если горячее чувство освободило в человеке совесть, то это самое что ни есть возрождение.

Если бы Ю.Л. Лукин признал, что в романе начертаны два абсолютно несовместимых Свидригайлова, его анализ был бы прекрасной иллюстрацией диалогического мышления Достоевского. Гораздо плодотворнее было бы анализировать авторскую мысль, чем поступки героя, который, по сути, создан не Достоевским, а Лукиным. Не Достоевский, а Лукин соединил несовместимые черты Свидригайлова “в одно органичное целое”. Достоевский неслучайно отрицал, что он психолог. Органично, психологически его герои не могут существовать. Если он и психолог, то метафизический. Органично, жизнеподобно мы не можем себе представить существования Сони Мармеладовой. Реальные, блудные Сонечки совсем не таковы. Достоевский, как он выражался, “реалист в высшем смысле”. Его поэтика поддаётся анализу только по законам, им самим над собой созданным.
* * *

Не могу согласиться и с тем, что в один ряд поставлена шиллеровская-свидригайловская-карамазовская страсть.

Но Шиллер в «Братьях Карамазовых» дан как воплощение света в противоположность карамазовщине. В таком же значении употребляет это имя Свидригайлов.

Герои существуют не сами по себе, а лишь в пределах художественного мира Достоевского. Если автору статьи надо, то Свидригайлов становится двойником Мармеладова. Оба они бунтуют. Один против жены (Мармеладов), другой против мироустройства. Вывод: раз по логике Раскольникова Мармеладов — подлец (поскольку примирился с семейной ситуацией), то взбунтовавшийся Свидригайлов вовсе и не подлец. Есть ли подобное построение мысли у автора, исследователя не занимает.

В последней части статьи Ю.Л. Лукина перед нами предстаёт некий идеолог со своей концепцией мира, со своим символом веры.

Всё это в нашей культурной жизни уже имело место. В XIX веке, особенно в 60–70-е годы, Чернышевский, Добролюбов и пр. ничуть не скрывали, что литературное произведение для них лишь повод для изложения своих идей. Мыслители Серебряного века на значительно более высоком уровне и часто при глубоком понимании Пушкина, Толстого, Достоевского всё-таки излагали свои философские идеи, а произведение писателя было или живой иллюстрацией этих идей, или помогало выстраивать модель их мысли.

В течение же XX века сформировалась филология как особая область науки. И мы уже давно привыкли к тому, что исследователь должен прежде всего проникнуться авторской мыслью.
TopList


Целью Ф.М. Достоевского, называвшего себя “реалистом в высшем смысле этого слова”, было изображение жизни в моменты наибольшего психологического напряжения, когда проверяется человеческая сущность. Одним из важнейших принципов психологизма Достоевского является изображение душевной жизни в полярной противоположности её составляющих. Поэтому система образов в романе «Преступление и наказание» подчинена чёткому делению на центральных персонажей с противоположными типами мировоззрения и их двойников. Личность главного героя — Родиона Романовича Раскольникова — находит отражение в прочих преступниках и теоретиках романа. Опровержением этого образа является кроткая, но нравственно сильная Соня, одним из двойников которой становится родная сестра Родиона — Авдотья Романовна.

Души родных людей не могут не иметь сходств. Так, брату и сестре достались в наследство пылкий темперамент, гордость, самоуверенность и решимость. Природный ум позволил им оценивать любые явления жизни с собственной точки зрения, а также всегда сохранять серьёзность. Кроме того, оба были, по признанию автора, “замечательно хороши собой” и внешне похожи, а Авдотью Романовну “даже можно было назвать красавицей”. Эти богатые задатки позволяли развиться обеим личностям до больших высот, но различия во внешних обстоятельствах сделали их характеры во многом противоположными.

Во втором разговоре у Сони, после признания ей в убийстве, Раскольников описывал положение своей семьи, выдавая сначала чувства к родным за причины, побудившие его совершить преступление: “Видишь: ты ведь знаешь, что у матери моей почти ничего нет. Сестра получила воспитание, случайно, и осуждена таскаться в гувернантках. Все их надежды были на одного меня. Я учился, но содержать себя в университете не мог и на время принужден был выйти”. Таким образом, даже в студенческие годы бедность делала схожими условия существования Дуни, любящей брата “больше самой себя”, и Роди, возведённого ею на пьедестал надежды. Однако нищета по-разному влияла на героев.

На первой же странице романа автор сообщает: “Он был задавлен бедностью; но даже стеснённое положение перестало в последнее время тяготить его”. Бедность сделала главное: она привела Раскольникова к мысли о несовершенстве и мерзости окружающего мира, раздразнила его гордость и самоуверенность и разбудила его ум. Потом же она стала будто бы незаметной: теперь его мозг был занят переосмыслением новых идей, постепенно выстраивающихся в теорию.

В это время далеко от Петербурга пыталась выживать его сестра, Дуня. Бедность закалила её, научила терпеть, а самолюбие и требовательность к себе не позволили уронить достоинство. Намного позже Разумихин будет иметь все основания рассуждать, любуясь Дунечкой: “Та королева, которая чинила свои чулки в тюрьме, уж конечно, в ту минуту смотрела настоящею королевой и даже более, чем во время самых пышных торжеств и выходов”.

Упоминание о терпеливости не случайно. Это качество, свойственное в большей степени женщинам, отличало Дуню от Раскольникова особенно сильно. Отсюда и другие черты её характера, отсутствующие у брата: мягкость, жертвенность, доброта, чистота. И мать, и Дмитрий Прокофьевич не раз произносили в восхищении и с уважением: “Она ангел!” Раскольников рассуждал: “Дело ясное: для себя, для комфорта своего, даже для спасения себя от смерти, себя не продаст, а для другого вот продаёт!”

Совсем другое дело Родя. Порфирий Петрович его охарактеризовал при встрече: “Раздражительный вы уж очень, Родион Романыч, от природы-с; даже уж слишком-с, при всех-то других основных свойствах вашего характера и сердца <…> Ведь понимаю же я, каково это всё перетащить на себе человеку, удручённому, но гордому, властному и нетерпеливому, в особенности нетерпеливому! <…> Повторяю, нетерпеливы вы и больны очень, Родион Романыч”. Отсюда и “сердце золотое”, которым, по мнению следователя, “очень многое можно объяснить”, и признание себя трусом и подлецом, и цинизм. В противоположность “ангелу” Дуне, Раскольников “убил, да за честного человека себя почитает, людей презирает, бледным ангелом ходит”.

Бледность у них тоже разная. О брате ещё при первом описании сказано, что он был слаб. Кроме того, он физически перенёс болезнь (горячку) и постоянно чувствовал “какое-то болезненное и трусливое ощущение” — всё это не могло не отразиться бледностью на лице бедного городского жителя. Дуня же “была бледна, но не болезненно бледна; лицо её сияло свежестью и здоровьем”.

В конце концов Родиона Раскольникова привели к преступлению именно те черты, которые не были свойственны Дуне, названной Разумихиным “источником доброты, чистоты, разума и… совершенства!”. Однако к убийству оба были одинаково близки, и лишь случайность спасла Дуню от бремени неспокойной совести. Интересно поэтому сравнить психологическое состояние и внешний облик героев в минуты совершения преступлений.

Убийство старухи процентщицы — это точно пережитый момент, которые описывается автором без лишних деталей: “Ни одного мига нельзя было терять более. Он вынул топор совсем, взмахнул его обеими руками, едва себя чувствуя, и почти без усилия, почти машинально, опустил на голову обухом. Силы его тут как бы не было. Но как только он раз опустил топор, тут и родилась в нём сила”. Дальнейшие действия убийцы описаны чрезвычайно физиологично, во всех деталях и подробностях, вызывая у читателя отвращение.

Совсем в другом свете предстаёт Авдотья Романовна, покушаясь на Свидригайлова: “Никогда ещё он не видал её столь прекрасною. Огонь, сверкнувший из глаз её в ту минуту, когда она поднимала револьвер, точно обжёг его, и сердце его с болью сжалось”.

Разницу легко объяснить. Дуня стреляла, защищаясь от подлости человека более сильного и властного, поэтому совершаемое в отчаянии преступление придавало ей лишь больше достоинства и решимости, привлекательных в красивой женщине и заслуживающих уважения. Раскольников же на самом деле совершил убийство как эксперимент, признаваясь Соне: “Не для того я убил, чтобы, получив средства и власть, сделаться благодетелем человечества. Вздор! Я просто убил; для себя убил, для себя одного”.

Это же объясняет и следующее различие. От окружающих можно услышать о смелости обоих — качестве, во многом родственном решимости. Но если решимость может быть направлена к любой цели, то смелость является чертой благородной. Поэтому решительный Родион в отчаянии заявляет: “…А я трус и… подлец!”, “Но я, я даже первого шага не выдержал, потому что я — подлец!” Правда, подлецом он считает себя потому, что психологически не выдержал гнёта преступления, а не потому, что отважился на него. Зато от Дуни он требует именно благородных подвигов, на что она однажды восклицает: “А если бы ты был и прав, если б я действительно решилась на подлость, — разве не безжалостно с твоей стороны так со мной говорить? Зачем ты требуешь от меня геройства, которого в тебе-то, может быть, нет?” Подобную параллель провёл между ними и чуть было не открывшийся сестре Родя, сам того не заметив: “А выдержит эта или не выдержит? Нет, не выдержит; этаким не выдержать! Этакие никогда не выдерживают”. В таком случае он тоже входит в категорию этаких… Но не стоит забывать, что Дуня — девушка, поэтому особенное мужество было бы для неё даже неестественным, в отличие от брата, которому робость стыдна. Её совесть чиста, а благородство и решимость точно оценены Свидригайловым: “Нечего и говорить, что вы храбрая девушка”.

Интересно, что каждый из них по-своему реагирует на возможность совершения преступления другим. Уже убийца, брат в возмущении заявляет помолвленной Дуне: “Пусть я подлец, а ты не должна… один кто-нибудь… а я хоть и подлец, но такую сестру сестрой считать не буду. Или я, или Лужин!” Потом Раскольников будет ожидать похожих чувств от сестры: “Было одно мгновение (самое последнее), когда ему ужасно захотелось крепко обнять её и проститься с ней, и даже сказать, но он даже и руки ей не решался подать: «Потом ещё, пожалуй, содрогнётся, когда вспомнит, что я теперь её обнимал, скажет, что я украл её поцелуй!»” Однако Авдотья Романовна не только не “содрогнулась” при таком воспоминании, но повела себя вопреки ожиданию Раскольникова: “Ты плачешь, сестра, а можешь ты протянуть мне руку?” — “И ты сомневался в этом?” Она крепко обняла его. Это свидетельствует и о чистоте совести Дуни, и о том, что и в глубине души Родиона жива совесть, но запаздывающая. Раскольников раскаивается если не в убийстве, которое он и за преступление не считает, то в содеянном по причине его. Это вызывает желание уединиться от всех людей и в особенности от родных. Кроме того, Дуня, верующая и старающаяся следовать законам Божьим, готова любить человека даже преступного, если это её брат, подчиняясь сказанному в Евангелии от Матфея: “Вы слышали, что сказано древним: не убивай; кто же убьёт, подлежит суду. А Я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду; кто скажет брату своему «рака», подлежит синедриону; а кто скажет «безумный», подлежит геенне огненной”; “Не судите, да не судимы будете”. Раскольников же слишком горд и резок, чтобы испытывать подобные благородные чувства.

Однако, может быть, именно это доказывает огромную любовь Раскольникова к Дуне. Требовательность, черта обоих, часто проявляется людьми именно по отношению к близким. Круг знакомых меняется, поэтому проще принимать их такими, какие они есть, и наслаждаться радостями мимолётного общения; зато друзей и родных нередко пытаешься переделать, уничтожить угнетающие тебя в них недостатки. Таким образом, Родя хотел видеть в сестре именно такого человека, какого не стыдно любить и уважать как родного.

В романе «Преступление и наказание», как и всегда у Достоевского, любовь изображена чувством сложным: любовь не даётся героям даром, её надо выстрадать, для неё необходимо многое преодолеть; это касается и отношений между братом и сестрой. В письме к сыну Пульхерия Александровна писала о его самоотверженной сестре: “Люби Дуню, сестру свою, Родя; люби так, как она тебя любит, и знай, что она тебя беспредельно, больше самой себя любит. Она ангел, а ты, Родя, ты у нас всё — вся надежда и всё упование”. Раскольников догадывается, что стоит за этими словами, и им овладевает злоба: “Уж не угрызения ли совести её самоё мучат за то, что дочерью сыну согласилась пожертвовать?” Родя прав: их семейные отношения действительно во многом построены на жертвах. Его, человека гордого и самоуверенного, это не устраивает: “Не хочу я вашей жертвы, Дунечка, не хочу, мамаша!” Он говорит так отчасти потому, что сам, будучи эгоистом, на жертвы идти не хочет, а желает, напротив, иметь как можно больше независимости: “Свободу и власть, а главное власть! Над всею дрожащею тварью и над всем муравейником!.. Вот цель!” Однако через всё переступить он боится, а иначе свободы не добудешь, поэтому он ищет выход в бегстве от людей: “Я вас помню и люблю <…> Оставьте меня одного! <…> Иначе я вас возненавижу, я чувствую…” Эта крайность опять лишь подтверждает глубину его чувств к родным. На самом деле Раскольников тоже способен на жертву ради сестры: “Следует, может быть, предать самого себя, чтоб отвлечь Дунечку от какого-нибудь неосторожного шага” — его слова, напоминающие досаду на сестру: “Для себя <…> себя не продаст, а для другого вот и продаёт!”

Не менее интересно сравнить отношение к ним других людей. Обоих нельзя было не уважать, перед обоими многие преклонялись. Однако сходные природные задатки по-разному в них преломились под влиянием обстоятельств. Если раньше такие, как Разумихин, восхищались Родионом, то после убийства и ухода Раскольникова в себя его стали опасаться и сторониться: “«Да что вы, боитесь, что ль, все меня?» — сказал он с искривившейся улыбкой. «Это действительно правда», — сказала Дуня, прямо и строго смотря на брата”. Вероятно, когда-то он был любим, если он даже чуть не женился на девушке, которая вскоре внезапно скончалась. Но на каторге его “не любили и избегали все. Его даже стали под конец ненавидеть — почему? Он не знал того. Презирали его, смеялись над ним, смеялись над его преступлением те, которые были гораздо его преступнее”. Дунечка же, сохранившая честь и совесть на протяжении всей своей нелёгкой жизни, более чем заслуживала восхищение Разумихина: “Любить я вас недостоин, но преклоняться перед вами — это обязанность каждого, если только он не совершенный скот!”

Все эти внутренние изменения в душе Раскольникова и Дунино умение сохранить себя не могли не отразиться и на внешних чертах брата и сестры. Так, удивительно разные улыбки изображались на этих похожих лицах. Улыбка Родиона чаще всего выражала презрение, желчную насмешку или являлась маской; лицо его при этом искажалось и даже обезображивалось. О Дуне автор говорит иначе: “…зато как же шла улыбка к этому лицу, как шёл к ней смех, весёлый, молодой, беззаветный!”

Стали определённее и некоторые внутренние различия. Оба были людьми наблюдательными и проницательными, но если Раскольников стал очень подозрительным, то проницательность Дуни была сродни интуиции и чуткости, сопровождаемой осторожностью. Так же близки по содержанию, но противоположны по оттенкам переходящая в жестокость жёсткость Родиона и твёрдость Авдотьи Романовны.

Проницательность обоих нередко выражалась во взаимопонимании, делающем возможным примирение. Так, Дуня при первом же свидании в Петербурге избежала конфликта с братом, обратившись к матери: “Пойдёмте, маменька, хоть из комнаты выйдем на минуту; мы его убиваем, это видно”. Но если Дунина чуткость вместе с мягкостью и дипломатичностью служит достижению мира, уважения и любви, то её брат чаще использовал своё понимание с целью обвинить, разоблачить окружающих или себя: “Дунечка, милая, ведь я знаю вас! Ведь вам уже двадцатый год был тогда, как в последний-то раз мы виделись: характер-то ваш я уже понял <…> Дело ясное”. — Далее следуют упрёки и советы. Таким образом, у Дуни понимание родственно чуткости, а у Раскольникова — проницательности.

Порфирий Петрович во многом понимал Раскольникова и объяснял его поведение: “Вы чувствовали, много уж чувствовали”. То же можно сказать и о Дуне. Жизненный опыт сделал обоих жёстче, а мать охарактеризовала их так: “Совершенный ты его портрет и не столько лицом, сколько душою: оба вы меланхолики, оба угрюмые и вспыльчивые, оба высокомерные и оба великодушные…” — львиную долю этих черт они приобрели благодаря тяжёлым жизненным обстоятельствам. Но именно эти черты поднимают героев над остальными в глазах автора и читателя, ведь Раскольников прав: “Страдание и боль всегда обязательны для широкого сознания и глубокого сердца. Истинно великие люди, мне кажется, должны ощущать на свете великую грусть”.

Возможно, поэтому оба нуждались в том, чтобы рядом был человек более светлый, чистый, лёгкий и добродушный. Правда, если, поклонившись Соне, можно поклониться “всему человеческому страданию”, то Разумихин прост во многом как раз из-за отсутствия жизненного опыта и незначительности притязаний. В обеих парах (Соня — Родион и Дуня — Разумихин) качества героев в сумме взаимно уравновешивают друг друга.

“А вы знаете, Авдотья Романовна, вы сами ужасно как похожи на вашего брата, даже во всём!” — догадался однажды Разумихин и, конечно, упростил суть их сходства, однако во многом попал в точку. Эти проницательные, решительные, гордые, во многом отчаянные, ищущие и требовательные люди с пылкими сердцами и широким умом действительно имеют много общего, но с той разницей, что одного жизнь сделала преступником, а другую уберегла от греха. Всё это становится ясно благодаря мастерству Достоевского в изображении противоречивого человеческого сознания. Однако сам автор настаивал на том, что познать человека до конца нельзя: “Человек есть тайна”, которую можно лишь вечно разгадывать. Образы Родиона и Дуни Раскольниковых позволили прикоснуться ко многим тайнам человеческой психологии. Финал у романа открытый, и у обоих героев ещё есть шанс исправиться или преступить; одно можно сказать определённо: связь между такими людьми не исчезнет никогда.